Эрик Френк Рассел - Космический марафон [сборник]

Однако не торопитесь усмотреть в Расселе этакого паразитировавшего на Форте «витона». Здесь все обстоит намного сложнее.

Наша русская традиция требует от писателя-фантаста прежде всего оригинальности собственных концепций — если, конечно, он сам придает этим концепциям хоть какое-то значение; бывают ведь — и достаточно часто — случаи, когда фантастическая посылка чисто условна, более того, сознательно неоригинальна, чтобы не отвлекать внимания от главного, от проблематики социальной, психологической или какой-то еще. Но уж если автор более или менее всерьез выдвигает фантастическую идею или гипотезу-она непременно должна быть нешаблонной, В противном случае и между читателями, и среди критиков неизбежно отыщутся те, кто попрекнет этим автора. Кто из нас не слышал, а то и сам не произносил, с легким пренебрежением говоря об Александре Беляеве, например: «А, популяризатор идей Циолковского…»

Англо-американская традиция относится к такой ситуации диаметрально противоположным обрезом. Там идея — сама по себе ходовой товар, обладающий собственной ценностью. Роман «Фонтаны Рая» Артур Кларк написал, основываясь на идее ленинградского инженера Юрия Арцутанова, — и во время своего вояжа по нашей стране даже привез ему в благодарность микрокалькулятор. Однако первый свой литературный заработок сам Кларк получил из рук Эрика Франка Рассела. Дело было так: В одном из ранних, написанных еще под явным влиянием Стэнли Вейнбаума рассказов — по имени посетившего Землю космического пришельца он назывался «Пр-р-иит» — Рассел использовал идею юного Артура Кларка. На прощание Пр-р-иит дарит землянам придуманный Кларком цветомузыкальный инструмент — прошу заметить, все это происходило задолго до реального распространения цветомузыки. Так вот, когда рассказ был опубликован, Рассел честно отсчитал Кларку десять процентов гонорара. Правда, Кларк не признался, что свою идею он почерпнул у русского композитора Александра Скрябина… И еще один праздный вопрос занимает меня: что было бы с Юрием Арцутановым, получи од десятую долю гонорара за «Фонтаны Рая»?.. Впрочем, не будем отвлекаться. В недрах идей и фактографического материала Чарлза Х.Форта устроил себе просторную экологическую нишу не один Эрик Франк Рассел — там мирно паслось несколько десятков писателей-фантастов. И никому не пришло в голову осудить их за это. Такова уж традиция.

Итак, с тремя китами, подпирающими художественный мир Рассела, мы разобрались. Теперь пора поговорить собственно об этом мире. Он сумасшедший всегда — не только в одноименном романе, — однако в полном соответствии с классикой в безумии этом есть своя система. О ней и речь — только о системе, ибо пытаться учинять какой-либо школярский разбор романов и рассказов — затея заведомо никчемная. Во-первых, читатель тут по определению суть высшие-и единственный-судий; во-вторых — по-настоящему интересно, на мой взгляд, говорить лишь об идеях ассоциациях, рождающихся при чтении, но никоим образом и о самих текстах их надо просто читать. В конце концов, именно ради этого и создает их любой писатель, а вовсе не для досужих спекуляций критике и литературоведов».

Хотя по западным стандартам литературное наследие Эрика Франка Рассела не слишком велико — десять романов и восемь сборников повестей и рассказов, — однако по нашим меркам он все-таки был писателем весьма плодовитым. О новеллистике его мы давно уже можем судить достаточно объективно — выпущенный еще в 1973 году издательством «Мир» в серии «Зарубежная фантастика» авторский сборник Рассела «Ниточка к сердцу» и ряд рассказов, опубликованных в коллективных сборниках, дают на это полное право; а сегодня можно сказать, что русскому читателю доступна примерно половина расселовской новеллистики. И рискну заявить, что в целом она достаточно традиционна и, возможно, затерялась бы в море рассказов и коротких повестей англо-американских фантастов, если бы не одно ее свойство: во всех — почти без исключения — рассказах ощущается удивительная гармония. Органически присущая Расселу романтичность, уравновешиваясь столь же имманентно присущей писателю ироничностью, не становится в итоге слащавой и приторно-розовой, что случается с иными авторами-романтиками сплошь и рядом. С другой стороны, ирония, уравновешиваясь романтикой, не начинает горчить. Именно это умение с мастерством настоящего канатоходца балансировать на острой грани, не падая ни в ту, ни в другую сторону, и придает рассказам Рассела неповторимую интонацию, почти безошибочную узнаваемость — качество, которое может быть присуще лишь работам подлинного мастера.

С романами его дело обстоит сложнее. К нынешнему дню на русский язык их переведено уже немало, однако при всем разнотемье и разнообразии сразу же делается заметным, какое огромное место занимает в мыслях и творчестве Рассела война.

Впрочем, разве это удивительно? Любой писатель суть плоть от плоти своего времени, своего общества, своего поколения. Первая мировая война пришлась на подростковые годы Рассела; он помнил затемненный Лондон и немецкие цеппелины в небе. На зрелые его годы упала Вторая мировая — руины Ковентри, печи Треблинки… А сразу вслед за ней началась третья из великих войн XX века — холодная. Куда же было деваться от войны человеку этого поколения? Она пронизала сознание, вошла в плоть и кровь. И принесла с собой четкий, легкоузнаваемый и распознаваемый образ врага — тоталитаризм. С тоталитарными-галактическими государствами воюет Земля в «Осе» и «Ближайшем родственнике»; из тоталитарного общества бежит на Землю кактусовидная девушка Мат — героиня прелестной новеллы «Свидетельствую»; именно тоталитарное общество является той общественной формацией, которую органически не способна принять странная цивилизация гандов в повести «…И не осталось никого» (кстати, эта написанная в 1961 году и давно уже известная отечественный читателям повесть одиннадцать лет спустя разрослась в роман «Великий Взрыв» — даст Бог, когда-нибудь и он дойдет до нас)… Перечень этот можно было бы продолжать и продолжать, порукой чему а произведения, составившие этот том.

Замечу, однако, что вести наш с вами разговор, опираясь лишь на эти последние, было бы и не так интересно, и не совсем справедливо по отношению к автору — ведь не он сам сборник сей составлял, не он закладывал в подборку одним переплетом объединенных произведений некую концепцию, И потому я позволю себе опираться на все, им написанное, — или, по крайней мере, на то, что органично вписывается в контекст сегодняшнего нашего разговора. Ведь творчество любого писателя достаточно разнообразно, чтобы о нем можно было рассуждать под самыми разными углами зрения, и потому всякий раз приходится заранее себя в той или иной мере ограничивать, вводить некие рамки, чтобы не превратить более или менее стройное течение беседы в растекание мыслей по древу.